Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]
Он спрятал маску на груди.
— Доспехи оставим здесь. Может быть, этим поселянам хватит ума их продать.
— Доспехи нынче в цене, — хмыкнул Васио.
— Если то, что я только что слышал — правда, а я думаю, что правда, они еще больше подымутся в цене… если не в следующем году, то через сколько-то дюжин лет. И лучше бы в следующем году.
— Лучше бы… — кивнул Бэнкэй, — потому что он еще сказал, что на нас пойдут войной чужеземцы. Как раз тогда и пойдут.
…Наутро голова монаха-кровопийцы окончательно истлела и торчала на алтаре оскаленным черепом, к которому прилипли кусочки ссохшейся кожи. Длинные черные волосы шевелились под дуновениями теплого ветра с южных морей.
Поселяне ночью не пытались поджечь сарай, и ученик монаха не вернулся. Ёсицунэ подумал и отправился к деревенской молельне — положить там меч. Все же это лучшее приношение богам, чем голова чудовища. Ёсицунэ протянул руку к алтарю и снял череп — а меч на его место положил.
— Не годишься ты в боги, — сказал он; бросил череп наземь и наступил ногой.
Своды хрустнули, как яйцо. Ёсицунэ услышал несколько тихих вскриков за раздвинутыми на палец-на два ставнями, и начал яростно топтать череп, пока не вбил в грязь и желтовато-белые зубы, и черные волосы.
— Это не бог! — проорал он вымершей деревне.
Несколько фусума со стуком захлопнулись.
Бесполезно, — подумал Ёсицунэ, ковыляя обратно к сараю. Мы проходим над ними, как вода над придонными камнями. Течение времени несет нас, а они остаются на месте. Сменяются государи, возвышаются и падают древние роды — а для них не меняется ничего.
Может быть, это отчасти и хорошо… потому что менялось бы к худшему. Но думать об этом «хорошо» — почти невыносимо.
Что ж. Я спрашивал богов, стоит ли мне жить — я получил свой ответ. Стоит. Чтобы отвести беду от всех, и от этих людей тоже.
— Собираемся! — крикнул он.
За ночь снег подтаял и просел. Там, где вчера было навалено выше пояса, сугробы съежились, достигая теперь чуть выше колен — и обозначилась тропа, где снег просел еще сильнее. Кроме того, прихваченный утренним морозцем, этот снег неплохо держал.
Настало время покинуть горы Ёсино.
Выходя из деревни, Ёсицунэ, шедший во главе отряда, увидел прямо на дороге ворох каких-то серых и коричневых тряпок. Его сердце приостановилось: женщина. Та самая, вчерашняя.
Не нужно было переворачивать тело, чтобы понять, кто убил ее. Деревенские не посмели бы сделать этого сами.
У Ёсицунэ опустились плечи.
— Может, оно и к лучшему, — Нэноо кашлянул за спиной. — Уж так она тосковала, бедная…
Рядом с телом на снегу были выведены прутиком знаки. Ёсицунэ подошел поближе, чтобы прочесть их.
«Я уничтожу твою судьбу!»
Что ж, по крайней мере, он будет преследовать меня, а не мучить деревню…
— Посмотрим, — процедил сквозь зубы Судья.
А про себя подумал — ты ж еще не знаешь моей судьбы, мальчик. И я ее не знаю. Мою старую жизнь сломал не ты и даже не брат. Это сделал я сам. А то, что будет дальше, нельзя сломать — его пока не существует.
Где-то совсем рядом, еще невидимый, звенел под снегом ручей. Ёсицунэ осторожно поднял тяжелое, уже закоченевшее тело — и положил его в стороне от тропы. Свежим снегом омыл лицо и руки. Если бы не спрятанная за пазухой маска Самбасо — он сам счел бы невероятными события прошлой ночи.
Ветер поддерживал на ходу, подталкивал в спину. Женщина осталась позади, на обочине. Ее убил демон, но погубили — люди, крестьяне, которым проще было платить ненужными жизнями за защиту, монахи и воюющие, из-за которых крестьянам даже в этой глуши нужна была защита. Люди… Деревянная маска пригрелась за пазухой и словно исчезла. Демоны — это пустяки, демоны имеют только ту власть, что им согласны дать. «Люди тоже», — сказала маска. Да, Сын Лисицы, люди тоже.
Судьбы нет, и нужно идти воевать дальше.
Глава 15. Пуще неволи
Тепер Еней убрався в пекло,
Прийшов зовсім на інший світ;
Там все поблідло і поблекло,
Нема ні місяця, ні звізд,
Там тілько тумани великі,
Там чутні жалобнії крики,
Там мука грішним не мала,
Еней з Сівіллою гляділи,
Якії муки тут терпіли,
Якая кара всім була.
Вряд ли Мандарин бы в это поверил, но источник его неприятностей о нем и думать забыл. Ближе к полуночи вспомнил бы обязательно, а пока что — выпустил из виду. Тянулась куда-то нитка, шевелился в воде садок с пойманной рыбешкой, ну и ладно. Придет время вытащить — вытащим, а пока пусть дышит себе. Не годится такой подход для охоты, тем более королевской, неправильное это отношение, неспортивное — но Кошелев, во-первых, сроду спортсменом не был, в человеческую свою пору охоты не понимал, да и старшим не научился. А во-вторых, усвоил отношение своего мастера, Аркадия Петровича Волкова: ноблесс, мать его, оближ, но и только. Правда, в отличие от патрона — все-таки родившегося в совсем другие времена — Кошелев не мог убивать просто так, без всякого смысла, ради пустой условности, от которой пока не получалось избавиться. Но у него был свой способ. Что делать, если смысла нет? Сочинить его.
Вот он и брал молодых. Небездарных, незлых, не ожесточившихся. Состоящих из «не». Запомнивших правильные вещи и даже способных писать о них с воодушевлением, но не более.
Он брал их и ломал на этих правильных вещах. Чаще всего, они ломались. Так или иначе. Одни отказывались — и умирали изнутри. Другие соглашались — потому что не могли отказаться от своего представления о себе как о добрых смелых людях. Эти просто умирали, без сопротивления. А ведь закон не запрещал им драться и бежать. И сумевшая скрыться жертва «охоты» не стала бы причиной чужой смерти. Правила старших: не поймал, ходи голодным до следующего раза. Закон не запрещал, логика требовала, но они были слишком заворожены своей ролью… Большинство. Но иногда, иногда, очень редко, в одном случае из двадцати, давление и огонь обрушивались на уголь, и он начинал течь, превращаясь сначала в графит, а потом в прозрачный камень редкой твердости. То, что было внешним, наносным, вплавлялось внутрь, становилось кристаллической решеткой, существом. «Из пепла нам блеснет алмаз…» Таких Кошелев отпускал. Если ему удавалось их поймать.
Волков смотрел на эти алхимические опыты с недоумением, но не запрещал. Считал, что птенцу рано или поздно надоест. Так оно и случилось… И теперь рыженький любитель Говарда был нужен Кошелеву разве что для того, чтобы показать другим, равным себе, что ничего не изменилось. Он в опале, он в относительной немилости — но он имеет право и, что еще важнее — может. И по-прежнему делает то, что считает нужным.
Так это должно было выглядеть со стороны. Например, для того же Корбута, который при встрече попытался было взять тон, совершенно недопустимый между девятилетним и девяностолетним высоким господином. Даже опальным.
Про себя же Кошелев знал, что не все так просто. Его уже год как сняли с Краснодарского региона и перевели в кураторы питерского порта — резкое понижение в должности было весьма красноречивым само по себе. Следующим номером должна была стать расправа. Однако прошла осень, зима — а за Кошелевым не посылали. Волков словно забыл о существовании своего непутевого птенца. Кошелевский штат, совсем было распустившийся, начал приходить в чувство. Если их начальника не распылили за полгода — значит, уже не будут пускать в расход. Переведут еще куда-то, откуда он снова будет пролагать путь наверх. Значит, нужно как-то уживаться.
Сам Кошелев не обольщался. Если Волков никак не дал понять, что птенец прощен — значит, он не прощен. Весной, когда случился скандал со стрельбой и расчлененкой, Кошелев совсем уж решил было, что следующим пунктом назначения Габриэляна станет Петербург, либо же в окрестностях появится таинственная группа Тэнчу — но нет, опять обошлось. Причем, не просто обошлось — а так обошлось, что на осенней сходке смотрящих по ЕРФ Кошелеву просто нечего стало предъявлять: все, кто мог дать против него показания, мертвы, а прямых улик не осталось. Впрочем, правосудие сходки было привержено юридическим формальностям даже меньше, чем чрезвычайный трибунал для террористов и нелегалов — не говоря уж о простом уголовном суде для обычных граждан. Трибуналу хватило бы показаний или прямых улик. На сходке достаточно было выдвинуть обвинение. Ну, и иметь довольно пороха в пороховницах, чтобы выйти на арену и поддержать слово делом. Экс-губернатор был убежден, что Волков бережет его для сходки. В конце концов, ничего более логичного Кошелеву в голову не приходило.
В зияющие перспективы он смотрел спокойно. Шестьдесят два года до инициации, девяносто три — после… пора, как говорится, и честь знать. Не то чтобы его не пугала смерть — но он безусловно предпочел бы небытие своему нынешнему состоянию. Он не мог больше делать то, чего от него хотел Волков — и не понимал, что можно делать еще. Не мог сочинить. Был, и весь вышел. Вытек. Остановились мельничные колеса в голове, пересохла река…
